Лука не совсем понял, но согласился с учителем. Однако учитель на этом не успокоился. Он тут же изловил крупного, ядреного паута, взял его за брюшко и, поднеся к уху, послушал гудение.

— Вот еще одна тварь Божья, — сказал он. — Тоже крови жаждет… А где уши у этой твари, Лука?

— Уши-то? — Лука пристроил икону к вериге, чтобы не падала, и почесался. — Должно быть, на голове.

— Опять не угадал, — вздохнул странник. — А знать тебе надо… Уши у него в крыльях. Вот, гляди… — Он оборвал пауту крылья и, положив на ладонь, скомандовал — лети! Паут не полетел, пополз, как букашка, и свалился на землю. — Ишь, не слышит! — обрадовался Леонтий и поймал еще одного паута. — Теперь смотри дальше… — Странник положил насекомое на ладонь и, придерживая пальцем, приказал лететь. Паут улетел. — Понял? — спросил он. — Уши в крыльях.

— Понял, — сказал верижник.

— А поверил?

— Поверил. Уши в крыльях.

«Господи! — думал Лука Давыдыч. — Ты мне послал сего мужа мудрого, чтобы из тьмы к свету вывести душу мою. За что благо такое ниспослал мне? За что перст твой на меня указал? Грешен и темен я, рази не видишь ты, Господи?!»

Но в это время Лука вспомнил, а вернее, осознал, что всю его жизнь с ним случается нечто удивительное. Что бы ни творил он, где бы ни был, всюду за ним Божий глаз и помощь его. Видно, с младенчества избрал его Бог внучонком своим и, как дед, теперь пестует всю жизнь. Ведь и застрелен мог быть милиционером Халтуриным или на фронт послан, и потом, на буровой, в нефтеразведке, сколько раз ему на голову сверху ключи падали и другие железные предметы — хоть бы что! И когда с Тимкой Белоглазовым в колонию попали, опять Лука под святой опекой оказался. Тимка год от звонка до звонка отсидел, его же через шесть месяцев выпустили. Сегодня вот утонуть мог — не утонул. Может, и грехи с него сняты вроде как наполовину? Может, под Божью амнистию он попал?

— Только человек, Лука, — продолжал странник-паломник, — такая тварь, что и без зубов кусать может, кровь чужую пить, а потомства не давать, и уши у него на голове. Потому Бог и крылья ему не дал. Веришь ли мне, раб Христов?

— Истинно верю, праведник! — сказал Лука.

Когда среди деревьев замелькали крайние избы Макарихи, Леонтий перекрестил Луку Давыдыча, сказал взволнованно:

— Ступай, баловень Божий! Да пой громче!

И пошел Лука, и запел Лука хвалу. Вот уж никогда не подозревал, что голос у него может быть таким громким, сильным и светлым! Словно не из его глотки, не из его уст — с неба падал и разливался тот голос. Захлопали оконные рамы, забренчали калитки, залаяли собаки во дворах. Там и сям показывались люди: старухи в праздничных платках, старики с расчесанными бородами, ребятишки-школьники, на каникулах гостящие. Все на улицу выбегают, на Луку смотрят. Лука же раз кругом по улицам прошел, другой — народ все подваливает, кто-то уж за ним пристроился с иконой в руках. Все что-то говорят — рты разинуты, руки с клюками, двоеперстия мелькают, — смеются от радости, а Лука Давыдыч знай себе поет! И вдруг стало ему казаться, что люди кругом мелконькие стали, он же вырос так, что провода на столбах по брови ему только.

Обошел он все кержацкие улицы и, выйдя на площадь, восшествовал на колодину, как странником велено было, огляделся вокруг. Молельная, что столько лет в запустении стояла, аж блестит — так ее обделали, обиходили, и народ на площади принаряженный, ликосветлый. Только узнать кого в толпе трудно, стеной стоят, как один человек. Допел Лука последний псалом, и тишина наступила в Макарихе. Лука по колодине прошелся взад-вперед, заметил, что под ногами что-то написано мелом. Прочитал и ахнул: слова матерные, видно, школьники на каникулах от безделья маются. Стер он босой ступней писанину, еще раз толпу оглядел. «Пора и чудо творить, — подумал. — Самое время пришло».

Однако в этот момент у колодины Леонтий очутился и двоеперстие к небу поднял.

— Слушайте меня, агнцы Божьи! — воскликнул. — Пришел я к вам из Иерусалима от Гроба Господня, чтобы путь указать во тьме зла и неверия. Доколе жить вам, аки псам на Привязи? Доколе блуждать вам без света по лесу темному? Доколе лететь лебедям над бездною черной?.. Вывел я нынче из пустыни лесной брата вашего, веригою телеса мучившего, Луку. Зрите и почитайте его, аки Господа вашего, ибо перст Божий на него указал.

Народ смотрел на Луку восторженно, некоторые из старух на колени пали, руки стали тянуть, кричать:

— Святой! Святой!!

— Светлый круг над головою зрим!

— Зрим! Зрим!

— Отныне соберет он вас в стадо и, аки пастух, поведет к свету и благости! — продолжал странник-паломник. — Отверзите же жизнь поганую мирскую и ступайте за святым братом своим, аки за Христом, ибо имеет он теперь силу чудотворную!

— Веди нас, Лука! — закричала старуха, ближе всех стоящая, и потянулась к нему, чтобы к веригам прикоснуться. Но высоко был верижник, не дотянулась.

— Ой! Ой! Гад ползучий! — вдруг заорал Леонтий и отпрыгнул от колодины. — Зрите: гад от святого места уползает!

— Гад! Гад подколодный! — заговорила толпа и придвинулась ближе к змее. — Эко гады-то уж к домам нашим подползают!

— Спустись, Лука, на землю да возьми его голой рукой, аки апостол Петр брал! — вскричал странник. — Избавь братьев и сестер своих от яда поганого!

— Чуда хотим! Чуда!

— Избавь нас, Лука!

— Оборони!..

Лука положил икону с полотенцем на колодину, скользнул босыми пятками на землю.

— Как гада возьмешь — веригу сними, — шепнул ему Леонтий. — И к народу со словом обратись.

— Понял, — сказал Лука.

Люди обступили верижника со всех сторон, замерли — и только рты разинутые чернеют. Лука Давыдыч подошел к змее, присел на корточки, зажал буровой ключ между колен и потянулся руками. Змея зашипела и наддала ходу. Толпа одобрительно зашумела и стихла.

«Не трогай гада, — вдруг услышал Лука голос сверху. — Худо будет, тяпнет за руку-то».

— Ой, тяпнет! — крикнул кто-то в толпе. — Не суй руку!

На него зашикали, заругались.

И тогда Лука Давыдыч взял змею за туловище и поднял ее над головой. Гул восторга и божественного удивления возреял над народом!

— Чудо! Чудо!!

Но в этот момент подколодный гад взвился и ударил Луку в запястье. Невыносимая боль стрелой пронзила всю руку, огнем полыхнуло в глазах. Лука машинально отшвырнул змею и попал ею в толпу. Народ шарахнулся в стороны, а Лука, схватившись за руку, заорал мучительно и тоскливо:

— А-а-а-а!!

Люди бросились к молельне, затем к колодине, поднялась паника. Кто-то попутно затоптал каблуками змею, вбил ее в землю. Ор понесся над площадью, которого в Макарихе с войны не слыхали. Лука сидел над колодиной и беспомощно озирался: Леонтий куда-то исчез, а рядом оказался старик Ошмарин, который тянул его за веригу и приговаривал:

— К фельдшеру надо, Лука Давыдыч, к фельдшеру! Пропадешь!

Потом подскочила какая-то старуха — та самая, что к веригам тянулась, — и запричитала;

— Ой, рука-то на глазах пухнет! Айда ко мне, я заговор знаю, айда!

Потом еще кто-то очутился рядом и начал куда-то тянуть, а Лука сидел в пыли и смотрел на капли крови, вытекающие из ранки, смотрел как, завороженный, и единственный голубой его глаз вылезал из орбиты. Заслышав шум, от леспромхозовских бараков бежали вербованные, ребятишки, собаки.

Старик Ошмарин, отчаявшись поднять Луку, сдернул с него веригу, бросил в пыль и взял «чудотворца» под мышки.

— Пойдешь ты, дурень, али нет?!

И тут из-под колодины выползла еще одна змея! Зашипев на Луку, она скользнула по песку, обогнула его босые ноги и поползла себе подальше от шума и гомона. Лука запоздало поджал ноги, прижал к груди раздувшуюся, как колотушка, руку.

— Говорила же тебе: не смеши людей, — проговорила Марья Белоглазова, неожиданно появившись у колодины. — А полотенце свое я возьму. Оно у меня одно от стариков осталось. — Марья сдернула с иконы полотенце, но, не сделав и трех шагов, остановилась. — Эх, и гадов-то нынче в деревне развелось — ступить некуда, — проговорила она и, подняв брошенный Ошмариным буровой ключ, старательно прикопала змею. — Так и ползают, так и ползают…